Дед и бабка Бабакины, покряхтывая, высвобождали теплую постель, облакались в полушубки и с горящей лучиной выходили под опрокид звездистого неба и далее во хлев. Зорька с оттопыренными боками в полудреме пожевывала жвачку. Нет! Подле нее никого еще нет. Буренка последние дни ходила на сносях. Старики мечтали: "Вот Зорька принесет телочку, подростят ее и пустят на племя. А Зорьку продадут или в колхоз сбудут - норов у нее ошалелый, сладу нет. Однако десять летичек справно давала молоко. Но за все эти годы ни разу не порадовала хозяев телочкой.

   В деревне Булайка всякая чета на виду и жизнь у всех на один манер. Бабакины же на особицу: в гости не хаживали и к себе не зазывали. Зато босоногая детвора знала, как трогательно - нежны старики меж собой - лета их в уроне, а они вместе в одной постели. Где это видано или слыхано? Деревенские зубоскалы про них сочиняли смехотворную несуразицу, тешили свою душу и от хохота упадали.

   После прерывистых снов бабка Лада (древнерусское имя, означает "любимая") наконец-то крепко заснула. А дед Зинон не посмел ее потревожить и один пошаркал в подшитых катанках во хлев. Растворив дверь, его обдало паровитым надышанным теплом. Осветил лучиной скотину и нечаянно углядел подле коровы телочку, влажную, слабенькую, с белой звездочкой на лбу, облизанную заботливым материнским языком.

   -Ах ты Боже Святый! Распросталась, - скинул с плеч полушубок, окутал телочку и, осторожно ступая шаг за шагом, понес ее в избу. Расхлестнув ногой дверь, Зинон завозникал:

   -Ладуня, примай телочку! Господь послал... Лада встрепенулась от сладкого сна, в исподнем метнулась к Зинону, подсобила уложить новорожденную в запечек на подстилку, сготовленную загодя, приговаривая:

   - Моя крохотулечка. Вот и справил тебя Господь. Тепли - ночка наша, - чмокает в мордочку бабка живиночку, Тут же не шибко утесняя Ладу, дед радехонек:

   - Пупок давай завяжем.

   Лежа в постели, Бабакины больше не заснули. И только развиднелось, Лада пошла Зорьку раздаивать, чтоб молозевом покормить телочку.

   Денька эдак через три, осматривая животиночку, бабка Лада внезапно обнаружила, что телочка-то оказалась бычком:

   - Старый хрыч! - от роду картавя, незлобливо ругалась Лада. - Телочку он родил... - корила старого.

   - Эка беда-бедища, - в замешательстве не сразу сказал Зинон. - Пущай будет бычок. Чо Бог дал.

   Мало-помалу старики смирились с тем, что Зорька, как и в прошлые года, принесла бычка. И ласковости у них от этого к новорожденному не убавилось. Чего уж теперь? Бычок так бычок.

   Рос он не по дням, а по часам - здоровенький, игривый, рудой масти. И по окрасу шерсти назвали его Рудый, то есть красновато-рыжий. Бычка выпускали на горницу размяться и ножки укрепить. Копытцами он тукал по некрашеному полу, слабо взбрыкивая задом. Зинон и Лада сидели рядышком с напоенными радостью глазами, наблюдая за подрастанием мальца. Как только он чурил, под него подставляли черепушку. Бычка подпускали к вымени Зорьки, и он дудонил материнское молочко, такое парное и сытное, испытывая чудодейственное удовольствие от неразрывной связи родства. А после месяца жизни Рудого стали оставлять на ночь в хлеве с Зорькой - будьте единым целым, нежьтесь, ласкайтесь.

   Каленые дни сменились мягкими, оттрещала и отснежила зима. Ночи укоротились, подросла светлота суток. Звенью сосулек и внешними падями отшумела весна. На лугах стала прочикаться молодая зелень травки. Бычка выпускали на паскотину - бегай на волюшке, познавай радость бытия и окружения. Набирайся сил и могуты.

   Всякий раз с воли Рудого за ошейник припровожал в хлев Зинон. Идти в закуть бычок не хотел, а вот поиграть с дедом, как со сверстником, - само то. Ну а с кем еще ему померяться резвостью? Брыкатый скоком тянул за собой хозяина, и невольно Зинону приходилось бежать за ним:

   - От окаянный! Да где ж мне за тобой? Утартаешь хоть за километру, прокудник!

   Как-то в приступе игривости, а заодно и недовольства за принуждение бычок перепрыгнул через низкие прясла вместе со старым и уволок его прямо в ближнюю речку. Оба набултыхались вдоволь в горной холодной воде. Приплелся Зинон на подворье и от переостывания весь трясется - нитки сухой на нем нет.

   Завидев старика, с которого стекала вода, как с гуся, Лада на всю улицу его чихвостила:

   -Ат старый хрыч! Лезь на печку, сугревай потьку!..

   - Ошалелый. Весь пошел в Зорьку, - едва выговаривая слова, стучал остатком невыпавших зубов Зинон.

   А у Рудого уж пробились остренькие рожки. Ох и зуделся же его крепнувший лоб! Лада частенько поцарапывала ему это место. Присмирев, он слушал, испытывая удовольствие. А Зинон почему-то забывал потрогать рожки и почесать вокруг лобик. И бычок однажды напомнил ему об этом, когда тот пришел за ним на паскотину. Не посчитался Рудый, что хозяин его вынянчил, и, взбрыкнув, прижал его к прялам лбом. Дед трухнул:

   - Ну? Чо энто удумал меня угробить? Бабка-а-а! - закричал старуху на помощь.

   С ухватом выбежала Лада, заотгоняла расшалившего Рудого. Ах, так? Набычил лоб на нее. Старуха бежала от бычка, как пятнадцатилетняя, растрясая свои дряблые мощи.

   И как бы дальше управлялись Бабакины с Рудым, Бог знает. Только приехали из города сыны и спровадили бычка в колхозное стадо. Там-то и началась его взрослая жизнь. Там ему самое время верховодить.

   Короткий.

   Мартовским днем под дырявой крышей остановки, где всегда сквозит, в уголочке притулилась старушка восьми десятков лет. Беззубым ртом она мнет шаньгу, а сама глазками-живчиками так и пепепрыгивает с одного ожидающего на другого, оценивая каждого по своему разумению.

   Наконец-то подкатил автобус, красный ПАЗик. Пассажиры ринулись было к дверце, но тут же отпрянули... А бабуль-ка легко и проворно взошла в автобус, заняла место. Мы с собеседницей тоже решили сесть - авось до места довезет? Бывает так. Тем более эта старушка... Ну и мы, глядя на нее...

   Однако водитель объявил:

   - Короткий, бабушка!

   -А какая мне разница, милок?

   - Куда тебе? - спрашивает ее.

   - К обчеству престарелых, - плеснула вдаль высохшей рукой.

   - Так это - короткий, - поясняет опять водитель.

   - Ну? А на што мне длинный-то? И вроде бы ничего особенного, но мы, сидящие в автобусе, грохнули смехом.

   - Значит, еду?

   - Едь, едь, милок. Мне это не повредит! - мягко отвечает, блестя глазами, седая и старчески красивая бабулька.

   После она уяснила, что короткий вовсе не автобус, а рейс, но ссаживаться не стала. Так и ехали мы с нею, проникаясь ее неподдельной человеченкой, прислушиваясь к ее говору и веселея душой.

   Сколько же подарено нам излучающегося света этой короткой встречей со старушкой за короткий рейс!